Глава 25

Придворный оркестр играл мастерски, примадонна пела увлекательно, и герцогиня сама подала сигнал к аплодисментам, а во время антрактов осыпала иностранную певицу знаками своего благоволения. Все шло, по-видимому, так ровно, так непринужденно; все требования этикета исполнялись так строго, что Лиана думала, что только ее одну мучит смертельная тревога, заставляющая болезненно биться ее сердце. Она не могла без страха смотреть на медузин профиль герцогини. Там, среди группы офицеров, сидели резко выделявшиеся своими блестящими парадными мундирами две черные фигуры: то были гофмаршал и придворный священник. Лиана по выражению лица гофмаршала ясно поняла, о чем именно он с таким страстным волнением шептал своему соседу, и с гневом отвела глаза в другую сторону. Священник, не стесняясь, смотрел на нее и с таким демоническим выражением лица, как будто мысленно повторял ужасные слова: «Я буду все выносить, молча и терпеливо, и вы не освободитесь от меня никогда…» Но теперь она больше не боялась его. Человек, стоявший возле ее кресла, скрестив руки и прислонясь к стене, охранял ее; он был достаточно силен и телом и духом, чтобы раздавить ехидну, которая старалась разрушить его семейное счастье… Если бы только скорее покинуть этот зал и этих нарядных людей! Но час освобождения еще не пробил.

Невероятное известие, что Майнау хочет переселиться со своей молодой женой во Францию, подобно лозунгу, переходило из уст в уста, и после концерта масса любопытных окружила его, чтобы услышать подтверждение этого факта от него самого. Затем на долю Майнау выпало счастье открыть с герцогинею бал.

— Проводите меня, пожалуйста, в соседний зал, — приказала она, прерывая вальс. — Здесь слишком светло и многолюдно! Настоящая тропическая жара.

Они переступили через порог большого зала, а прочие пары помчались далее, кружась в вихре вальса.

— Вы неподражаемо играете вашу новую роль, барон Майнау, — вполголоса сказала герцогиня, проходя мимо буфета, около которого заняты были некоторые из гостей, вскочившие со своих мест при ее уходе; но она милостиво кивнула им головой, предлагая не беспокоиться.

— Могу я узнать название пьесы, которую играет двор и в которой я, сам того не зная, принимаю участие? — возразил Майнау в том же тоне, каким заговорила с ним герцогиня.

— Мефистофель!.. — Она грациозно погрозила ему веером. — Не мы играем, — мы для этого слишком угнетены и утомлены внутренней борьбой. К тому же мы не одарены гениальным талантом барона Майнау, который так мастерски умеет выводить на сцену внутреннее побуждение… Неужели же я должна сказать вам, что в зале все перешептываются о том, будто сегодня разыгрывается второе действие драмы «Месть»?

С этими словами они вошли в зимний сад. Быстро проходя по анфиладе комнат, они оба не заметили, что в соседнем с зимним садом и, по-видимому, пустом зале сидели двое мужчин: гофмаршал и его друг — придворный священник. Перед ними стояло фруктовое мороженое и шампанское; но наблюдательный глаз заметил бы, что мороженое таяло, а нетронутое шампанское перестало уже искриться.

Майнау резким движением опустил свою руку, так что рука герцогини, потеряв опору, бессильно повисла. Они стояли одни под широкими листьями пальмы. Над их головами спускались со стеклянного потолка бесчисленные ветки тропических ползучих растений; при ослепительном свете газа палевое атласное платье прекрасной, бледной герцогини отливало каким-то металлическим блеском, и она походила на сказочную Золушку, осыпанную золотым дождем.

— Совершенно удовлетворенная месть не имеет второго действия: она, подобно пчеле, умирает в ту минуту, как вонзает жало, — сказал Майнау, слегка побледнев.

Герцогиня бросила на него огненный взгляд.

— Ah, pardon! Значит, там, в зале, ошиблись, — сказала она, пожимая своими красивыми плечами. — Ну, так есть какая-нибудь другая причина! То, в чем вы хотите уверить нас в минуту мимолетной прихоти, так же невероятно, как предположение, что гранатовое дерево со своими пурпурными цветами может расти среди льдов глетчера… Пусть эта белокурая графиня Юлиана, со своею заученною глубокомысленною миной, с сомнительною дозой учености, внушает вам уважение, но ведь любить такую женщину нельзя.

— Вы говорите о такой страсти, которую и я когда-то испытывал, — возразил Майнау суровым, ледяным тоном: его возмущало, что она произносила дорогое ему имя. — Как мало было в ней силы, доказывается тем, что она могла так бесследно умереть.

Герцогиня отшатнулась от него со стоном, как будто ее коснулось смертоносное оружие.

— Если действительно так, как вы говорите, — продолжал он неумолимо, — что такая женщина редко бывает любима, то слава Богу! Тогда я, может быть, понемногу избавлюсь от мучений ревности, которую прежде никогда не испытывал и которая так часто терзает меня теперь… Я объясню вашему высочеству, почему я сегодня здесь в сопровождении белокурой графини Юлианы. Это не второй акт «Мести», но раскаяние, публичное извинение перед моею оскорбленною женой.

Герцогиня захохотала так громко и судорожно, точно в припадке помешательства.

— Извините, — воскликнула она, как бы задыхаясь от смеха. — Но картина слишком пикантна! Отважный дуэлист, неугомонный забияка… — pardon! — храбрый воин, беспощадный насмешник, не признающий женской добродетели, — с раскаянием извиняется перед графиней с рыжими косами! Пройдут годы — и люди все не перестанут смеяться над львом, смиряющимся перед пряхой!

Он сделал шаг назад. Ее голову украшала корона, от ее руки, управлявшей государством вместо малолетнего сына, зависели благоденствие и несчастие подданных, и она стояла перед ним, заливаясь безумным хохотом, забыв достоинство, которое умеет сохранять даже и простая женщина из народа.

— Ваше высочество! Дуэлист и неугомонный забияка не имеет надобности в особом мужестве, — проговорил он, слегка нахмурив брови, — но насмешнику Майнау, легкомысленному преследователю женщин, нужно гораздо больше силы воли, чтобы покаяться перед «добрыми людьми» в своем внутреннем перерождении и показать, что ревностный проповедник браков по расчету имеет одно только желание — снискать любовь собственной жены; но я должен дать удовлетворение белокурой графине Юлиане, чистой девушке, с пылкой, артистической душой, со смелыми, самостоятельными понятиями… Я решился наложить на себя эту епитимью прежде, нежели позволю себе вкусить своего нового счастья.

Веер выскользнул из рук герцогини и, сверкая, повис на тонкой цепочке, прикрепленной к поясу. Повернувшись к Майнау спиною, она остановилась перед чудным, в полном цвету, померанцевым деревом и начала торопливо обрывать его цветы, как будто не хотела позволить этим роскошным веткам украситься хоть одним плодом… Она вдруг умолкла. Ни одного звука не издали ее похолодевшие губы, только в нервном движении ее рук сказывалось подавленное отчаяние, и он почувствовал к ней сострадание.

— Я желал бы, насколько это возможно, загладить все безумства моей жизни, — продолжал он. — В ней так много, чего я должен стыдиться, потому что поступал против чести и благородства… Натуры своей я, конечно, переделать не могу. Я ненавижу тех, кто ненавидит меня, и обуздать своего характера я не в состоянии, но от души раскаиваюсь, что был слишком жесток в своей мести… Ваше высочество, я горячо желаю, чтобы счастье и спокойствие водворились там, где некогда я старался поселить несчастье и страдание.

Герцогиня обернулась к нему с совершенно изменившимся лицом.

— Да кто же вам говорит, барон Майнау, что я несчастлива? — спросила она тоном холодной насмешки.

Она вдруг выпрямилась, как будто стояла на ступенях трона и давала аудиенцию подданному. Принять гордую, повелительную осанку ей вполне удалось, но не так вышло со взглядом: ее черные глаза горели диким огнем оскорбленной женщины.

— Я счастлива! Я могу одной ногой раздавить тех, кого ненавижу, потому что я имею власть! Я могу разрушить надежды тех, кто мечтает о верном счастье и блаженстве, потому что и на это имею власть!.. Для гордой, честолюбивой женщины иметь власть — значит быть счастливой. Заметьте это, барон фон Майнау! Ваше скромное желание было совершенно лишнее, как вы сами увидите.