При этих словах он почти невольно обвел глазами письменный стол и оконную нишу, в которой стояла массивная, чудной работы, резная мебель. Лиана следила за его взглядом. В самом деле, тут была целая картинная галерея красавиц в дорогих бронзовых рамках; там прелестное аристократическое личико с томным взглядом, тут гордо откинутая головка, а между ними танцовщицы в самых соблазнительных костюмах и позах. Среди стола, где бы, по ее мнению, приличнее всего было стоять портрету Лео, стоял под стеклянным колпаком, на белой бархатной подушке, светло-голубой и уже полинявший атласный башмачок.

Лиане не было ново этого рода почитание между мужчинами: ее подруги в институте не раз рассказывали ей об этом; но тут она в первый раз видела собственными глазами образчик такого почитания. Она сильно покраснела. Майнау заметил это.

— Воспоминания несчастного времени моего «безумства», — сказал он весело и так сильно ударил указательным пальцем по колпаку, что звон стекла раздался по всей комнате. — Боже мой, как надоело мне это созерцание, но мужчина должен держать данное слово!.. В минуту увлечения я поклялся обладательнице его свято хранить свидетеля ее торжества и храню его, но он ужасно мешает мне, особенно когда я пишу письма: своими большими размерами он уязвляет мой изящный вкус, постоянно напоминая мне, как непростительно я был глуп в то время… Но еще раз прошу тебя, Юлиана, — сказал он серьезнее, — обращаться ко мне более непринужденным тоном, что много облегчит тебе твое положение как хозяйки дома… Будем добрыми друзьями, Юлиана, верными товарищами без притязаний на сентиментальность. Ты увидишь, что, несмотря на мое непостоянство, я надежен в дружбе и умею свято хранить ее…

— Я согласна, уже ради Лео, — сказала она, с необыкновенным тактом выходя из своего затруднительного положения. — Я желала поговорить с тобою и сообщить тебе, что ребенок в самых ненадежных руках, что ты должен немедленно принять меры…

Он не дал ей докончить.

— Это я предоставляю тебе! — воскликнул он нетерпеливо. — Прогони эту личность хоть сейчас, только уволь меня от вмешательства… Умоляю тебя, не подражай Валерии! Той хотелось непременно сделать из меня домашнего полицейского, и сначала она проливала горькие слезы, потому что я не соглашался делать выговоры ее горничной за каждый дурно приколотый бантик!.. Еще прошу тебя никогда не горячиться, Юлиана, только не горячиться!.. Чем спокойнее, бесстрастнее и равномернее потечет наша домашняя жизнь в Шенверте, тем благодарнее буду я моему доброму другу… Впрочем, дядя уже списался с новой гувернанткой, которая имеет отличные рекомендации.

Лиана вынула из кармана какие-то бумаги.

— Мне было бы всего приятнее, если бы она вовсе не приезжала, — сказала Лиана. — Может быть, ты просмотришь эти бумаги, — это не займет много времени: вот мой аттестат из института. Я практически знаю новейшие языки; что же касается до выговора, то о нем ты сам можешь судить. В прочих предметах у меня тоже хорошие отметки; кроме того, я не решилась бы взять на себя преподавание мальчику, если бы сама не занималась серьезно и с охотою… Ты сделал бы меня счастливою, если бы согласился предоставить исключительно мне одной воспитание Лео и тем позволил бы мне достигнуть избранной мною цели в жизни.

Он несколько раз прошелся быстрыми шагами по комнате и потом с выражением удивления остановился перед нею.

— Такие речи в устах женщины для меня новы, я еще никогда их не слыхал, — сказал он. — Я охотно поверил бы тебе, Юлиана, будь ты поопытнее и годами десятью постарше.

Полунасмешливым, полупрезрительным взглядом окинул он свою галерею красавиц в оконной нише и остановил его на портрете первой жены.

— Лев еще не пробовал крови! — говорим мы обыкновенно слишком самонадеянной неопытности. Кто знает, может быть, во многих из этих головок и были задатки добродетели, пока общество не увлекло их в свой водоворот, — продолжал он, указывая на ряды портретов. — Ты воспитывалась в институте и по возвращении домой видела — извини меня — падение рюдис-дорфского величия… Ты не знаешь, какую неотразимую прелесть представляет жизнь. Когда-то графиня Трахенберг упивалась ею до пресыщения.

При намеке на расточительность матери Лиана вся вспыхнула.

— Что мне отвечать тебе, — возразила она тихо, — когда ты не хочешь верить, что у девушки может закалиться душа после поучительного примера?.. Позволь мне быть откровенной, как это подобает добрым друзьям, — продолжала она быстро и энергично. — Я, подобно тебе, предначертала себе план своей жизни и буду ему следовать. Прежде всего прошу тебя не класть более ничего в верхний ящик моего письменного стола, это золото наводит на меня несказанный страх, и к чему оно мне?

— И ты хочешь, чтобы я поверил тебе в этом, после того как ты только вчера заявляла мне свои права облачаться в горностай и уверяла, что сумеешь удержать их за собою?.. Где же ты хочешь щеголять? Ведь не в классной же комнате! При дворе, конечно, на паркетах дворца, а на это много надо, — ты сама скоро убедишься в том. Придет время, когда ты сама попросишь меня увеличить сумму, получаемую тобою на булавки; вот эта, — он указал на портрет первой жены, — в совершенстве обладала таким талантом, приобретешь его и ты.

— Нет! — решительно воскликнула Лиана. — Никогда!.. А теперь позволь мне сказать в свое оправдание: да, я горжусь своими предками, — они были честные и благородные люди из рода в род, и для меня ничего нет приятнее, как пробегать историю их жизни. Но ведь за их достоинства я не могу заставить уважать себя и никогда не похвалилась бы этим унаследованным мною блеском перед людьми, которые умеют правильно ценить всякое внешнее положение; но там, где являются гордость и большие претензии на богатое дворянство, — там я взываю к моим предкам.

Он с минуту стоял перед нею молча, скрестив руки на груди.

— Я желал бы спросить тебя: почему ты только тут, в Шенверте, показываешь мне эти глаза, Лиана? — медленно проговорил он.

Она с испугом отвела от него свои блестевшие одушевлением глаза.

— Могу я просить дать мне окончательное решение? — спросила она в замешательстве. — Могу ли я быть матерью Лео и его единственною наставницей и устроишь ли ты так, чтобы и гофмаршал не стеснял свободы моих действий?

— Трудно это будет, — ответил Майнау и провел рукою по лбу, — но это не помешает мне предоставить тебе полную власть… Посмотрим, кто в тебе победит — избранная ли тобою задача в жизни, со всеми ее темными сторонами, или дочь княжны Лютовиской?

— Благодарю тебя, Майнау, — сказала она почти с детской радостью, не заметив его последнего иронического замечания.

Он хотел было поцеловать у нее руку, но она отвернулась и быстро пошла к двери.

— Не надо этого: добрые товарищи и так поймут друг друга, — сказала она, оглянувшись на него с веселой улыбкой.

Глава 10

Лен приходилось теперь плохо, как она выражалась. При этом она склоняла голову и глубже втыкала роговой гребень в свою седую косу. Трудно ей было ладить с больной, которая очень волновалась, так как герцогиня аккуратно, каждый день, даже когда «Господь посылал с неба дождь», проезжала верхом мимо индийского домика… При дворе все были убеждены, что после внезапной женитьбы Майнау, «этого безумного поступка», отношения его при дворе изменятся, и прежнее расположение заменится глубокою ненавистью, — вышло же совсем иначе. Приближенные поговаривали, что герцогиня, убедившись, что этот брак совершен в полном смысле по расчету, успокоилась, тем более что старый гофмаршал относился к нему враждебно и со временем надеялся расторгнуть его… Но чего никто не знал — это необъяснимых загадок женского сердца, одинаково присущих как сердцу аристократки, так и сердцу гризетки: никогда еще герцогиня не любила так глубоко и страстно гордого, красивого барона, как после данного ей ужасного урока, так жестоко уязвившего ее душу…